Исполнилось 125 лет со дня рождения Георгия Иванова — литератора, который был не только одним из крупнейших российских поэтов XX века, но и человеком, обладавшим правильными политическими убеждениями.

Большевистская пропаганда именовала Георгия Иванова "белоэмигрантом" и "злобным врагом советской власти". Первый ярлык был заведомой ложью, второй — констатацией объективно существующей реальности.

Эмигрантом, тем более белым, поэт Георгий Иванов не был — он был советским невозвращенцем. Проведя все годы Гражданской войны в Петрограде (который он до конца жизни неизменно называл только Петербургом, никаких иных названий не признавая), насмотревшись на то, что представляет собой "военный коммунизм", и однажды сам угодив — хотя и ненадолго — в тюрьму, — никаких иллюзий относительно того, что после победы над белыми красные начнут меняться в лучшую сторону, Иванов не испытывал. А после того как в августе 1921 года был арестован — по грубо сфабрикованному обвинению в участии в мифической антибольшевистской "Петроградской боевой организации" — и затем расстрелян его старший коллега и друг Николай Гумилёв, Иванов осознал, что и его самого вполне может постигнуть та же участь. Хотя бы по причине того, что был он родом из дворян, то есть принадлежал к представителям "эксплуататорского класса". И понял: надо бежать.

Бежать удалось через год, в сентябре 1922-го. Помогли друзья-приятели прежних богемно-безмятежных лет, что пошли на службу к новой власти. Конкретно — некий Адриан Пиотровский, принадлежавший к тому же, что и Иванов, сообществу богемных уклонистов, в 1934 году объявленных большевиками вне закона и, соответственно, во время Большого террора почти поголовно ликвидированных. Иванову оформили липовую командировку от Наркомпроса (Наркомата просвещения РСФСР) — "для составления репертуарного плана государственных театров Советской республики", с каковым предписанием он и отбыл из Петрограда в германский порт Штеттин (ныне польский город Щецин) на борту утлого пароходика "Карбо-2". Провожавший его на пристань художник Мстислав Добужинский, сам впоследствии из Совдепии эмигрировавший, в приватных разговорах вспоминал, что Иванов до последних минут испытывал сильнейшее нервное напряжение — боялся, что затея провалится, что его схватят или при прохождении таможни, или прямо на борту. Но Бог был милостив — ни при посадке на пароход Иванова не арестовали, ни по пути в Германию он не утонул. А пароход "Карбо-2", благополучно доставивший советского командировочного в Штеттин, пошёл ко дну только при обратном рейсе в красный Петроград.

* * *

Оказавшись сначала в Берлине, а затем, год спустя, в Париже, Георгий Иванов примкнул к самому правому — по тогдашней большевистской терминологии, "архиреакционному" — крылу российской эмиграции.

Собственно, политическим деятелем поэт Иванов никогда не был. Он был эстетом и снобом и, ещё проживая на подконтрольной большевикам территории, стихов с подозрительными рифмами вроде "броневик — лишь на миг" или "офицер — на прицел", в отличие от некоторых коллег по перу, не сочинял. Так называемая "гражданская лирика" занимала в творчестве Георгия Иванова место весьма скромное. Достаточно сказать, что из примерно 700 (включая варианты) известных его стихотворений к данной категории может быть отнесена от силы дюжина, максимум — десятка полтора. То есть не более двух процентов от объёма его творческого наследия. Что свидетельствует прежде всего о том, что эта тематика была Георгию Иванову совершенно не близка. Однако жить в обществе и быть свободным от него, как известно, невозможно никому, включая самых утончённых эстетов и пребывающих в умозрительной башне из слоновой кости философов.

Политические мотивы проявились в творчестве Георгия Иванова эмигрантского периода только после Второй мировой войны. До этого они в его стихах если и встречались, то крайне редко и лишь как свидетельство мучавшей его ностальгии — по той России, которую он, несомненно, любил и которую погубили ненавистные ему большевики.

В первую выпущенную Ивановым в эмиграции новую поэтическую книгу "Розы" было включено 41 стихотворение. Из них лишь одно можно отнести к разряду гражданской лирики: "Россия, Россия "рабоче-крестьянская"..."[1]. А в следующей книге "Отплытие на остров Цитеру. Избранные стихи 1916–1936" (в первом её разделе, куда были включены стихи, ранее публиковавшиеся в периодике Русского Зарубежья), таких из двадцати оказалось тоже только одно — "Россия счастие. Россия свет...". Оба эти стихотворения были проникнуты неимоверной грустью и тоской — по той России, которая, как их автор тогда уже со всей ясностью осознавал, погибла безвозвратно:

...Россия тишина. Россия прах.
А может быть, Россия — только страх.
Верёвка, пуля, ледяная тьма
И музыка, сводящая с ума.
Верёвка, пуля, каторжный рассвет —
Над тем, чему названья в мире нет
[2].

Названье, однако, появилось. И название это — "Архипелаг Гулаг" — всему цивилизованному миру ещё предстояло узнать, хотя и только четыре десятилетия спустя.

* * *

В 1952 году Георгий Иванов написал одно из наиболее известных стихотворений своего позднего периода:

Мне больше не страшно. Мне томно.
Я медленно в пропасть лечу.
И вашей России не помню
И помнить её не хочу.

И не отзываются дрожью
Банальной и сладкой тоски
Поля с колосящейся рожью,
Берёзки, дымки, огоньки...

...Я вижу со сцены — к партеру
Сиянье... Жизель... Облака...
Отплытье на остров Цитеру,
Где нас поджидала Чека
[3].

Проникнутое неимоверным отчаянием и в то же время — пользуясь литературным штампом — исполненное высокого трагизма, стихотворение это вошло в число наиболее известных ивановских удач — наряду с такими шедеврами, как "Хорошо, что нет Царя...", "Эмалевый крестик в петлице..." и "Распылённый мильоном мельчайших частиц...". Оно со всей очевидностью свидетельствует о том, как относился его автор к покинутой им родине и три десятилетия спустя после бегства из кумачового рая.

* * *

Наиболее известным политическими стихами Георгия Иванова являются "Стансы". Стихотворение это состоит из двух частей; первая, по утверждению автора, была написана в начале 1953 года, когда советский диктатор Иосиф Сталин был ещё жив, вторая — в середине марта того же года, примерно через две недели после того, как из Москвы пришло известие, что Сталин помер. По-видимому, данное событие настолько впечатлило Георгия Иванова, что от радости он позволил себе то, чем уже много лет не занимался[4], — сочинить рифмованную публицистику:

СТАНСЫ

Родная моя земля,
За что тебя погубили?
Зинаида Гиппиус

I

Судьба одних была страшна,
Судьба других была блестяща.
И осеняла всех одна
России сказочная чаща.

Но Император сходит с трона,
Прощая всё, со всем простясь, —
И меркнет Русская корона,
В февральскую скатившись грязь.

Двухсотмильонная Россия —
"Рай пролетарского труда".
Благоухает борода
У патриарха Алексия.

Погоны светятся, как встарь,
На каждом красном командире,
И на кремлёвском троне "царь"
В коммунистическом мундире.

Протест, сегодня бесполезный, —
Победы завтрашней залог!
Стучите в занавес железный,
Кричите: "Да воскреснет Бог!"

II

И вот лежит на пышном пьедестале
Меж красных звёзд, в сияющем гробу,
"Великий из великих" — Оська Сталин,
Всех цезарей превозойдя судьбу.

И перед ним в почётном карауле
Стоят народа меньшие "отцы" —
Те, что страну в бараний рог согнули.
Ещё вожди, но тоже мертвецы.

Какие отвратительные рожи,
Кривые рты, нескладные тела!..
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола...

В безмолвии у сталинского праха
Они дрожат. Они дрожат от страха,
Угрюмо морща некрещёный лоб.
И перед ними высится, как плаха,
Проклятого вождя — проклятый гроб[5].

Проклятый гроб с мумифицированным трупом Сталина был выставлен на обозрение советско-подданных в сатанинском зиккурате на Красной площади по соседству с уже давно там находящейся другой мумией — основателя Советской империи Ульянова-Ленина. Правда, простоял он там не очень долго. Восемь лет спустя его из зиккурата вынесли и, опустив в вырытую неподалёку яму, заложили не то одной, не то двумя толстыми бетонными плитами — на всякий случай, чтобы не вылез — и забросали землёй. Где он с тех пор по сию пору и пребывает.

Кто-нибудь может себе представить ситуацию, чтобы гроб с трупом Адольфа Гитлера был закопан в Берлине подле Рейхстага, над ним стоял его бюст, и семь десятилетий спустя его фанаты-неонацисты ежегодно возлагали на эту могилу алые гвоздики и красные розы? Вопрос, само собой, риторический.

* * *

Однако если кто-нибудь, прочитав одни лишь эти стихи, наполненные ядовитым сарказмом и проникнутые неприкрытым торжеством, решит, что Георгий Иванов мог только издалека скорбеть по уничтоженной большевиками России и радоваться известию о смерти главного вурдалака, — он будет неправ. Были у первого поэта Русского Зарубежья и стихи откровенно плакатного содержания, светящиеся той кристально чистой яростью, которую публицисты чаще всего именуют "благородной". Например, такие:

Россия тридцать лет живёт в тюрьме,
На Соловках или на Колыме.
И лишь на Колыме и Соловках
Россия — та, что будет жить в веках.

Всё остальное — планетарный ад.
Проклятый Кремль, злосчастный Сталинград
Заслуживает только одного —
Огня, испепеляющего его[6].

В отличие от этого стихотворения, написанного в 1949 году и сразу же опубликованного, следующее, сочинённое примерно тогда же, насколько известно, Георгием Ивановым редакциям эмигрантских изданий никогда не предлагалось. Оно осталось в рукописях, попавших после его смерти к разным людям из числа его знакомых и приятелей, которые и сохранили их до лучших времён. Тогда, в конце 1940-х годов, бездомный и стремительно скатывающийся в беспросветную нищету поэт с неимоверной силой декларировал своё политическое кредо:

Я — за войну, за интервенцию.
Я — за царя, хоть мертвеца.
Российскую интеллигенцию
Я презираю до конца.

Мир управляется богами,
Не вшивым пролетариатом!
Сверкнёт над русскими снегами
Богами расщеплённый атом...[7]

Это удивительное стихотворение ныне в России обожают цитировать все кому не лень. Делают это и либералы, презирающие узурпировавший в ней власть гэбистско-воровской режим, являющийся последним изводом того самого ненавистного поэту Георгию Иванову большевизма; и националисты, ненавидящие либералов и не видящие никакой разницы между ними и той самой российской интеллигенцией, которую так презирал поэт Иванов. Но и те и другие при этом вряд ли мечтают о том, чтобы над русскими снегами действительно сверкнул расщеплённый кем бы то ни было атом.

В сопроводительной заметке публикатор — Кирилл Померанцев — утверждал: "Георгий Иванов всегда говорил мне: "Хорошенькую атомную бомбу на Кремль — и всё будет кончено". Атомная бомба на Кремль — всё же меньше десятков миллионов жертв, заплаченных Россией за коммунизм. Так, наверно, считал Г<еоргий> И<ванов>"[8]. Если публикатор за давностью лет ни в чём не ошибся и нигде не приврал, придётся признать, что поэт Георгий Иванов был человеком куда более решительным, чем американский президент Гарри Трумэн. Тот, как известно, не пожелал в 1951 году принять предложение главнокомандующего объединёнными силами ООН в Корее генерала армии Дугласа Макартура, предлагавшего применить ядерное оружие, чтобы "закрыть вопрос" с развязанной Сталиным Корейской войной.

* * *

Большевиков Георгий Иванов ненавидел всю жизнь. Ненавидел люто, страстно, можно сказать — отчаянно. По "Русскому Парижу" многие годы гуляла байка про то, как на кем-то заданный Иванову вопрос, каково его политическое кредо, тот ни секунды не раздумывая ответил: "Правее меня — только стенка". В переводе на обычный русский язык эта метафора означала, что исповедуемые тем, кто её произносит, убеждения исключают не только возможность сотрудничества с преступным большевистским режимом, но и признание этого режима имеющим право на существование.

Большевики платили Георгию Иванову той же монетой. Средства для выражения ненависти к "классовому врагу" у них в арсенале были испытанные — навет, клевета, замалчивание. Через несколько лет после бегства Иванова из Советской России его имя было изъято из истории советской литературы — теми, кто эту историю писал. После 1925 года ни единой строки стихов Иванова в СССР не публиковалось, не говоря уже о беллетристике. В течение длительного времени за этим он, если в большевистской прессе и упоминался, то — как уже говорилось — исключительно как "реакционер-монархист", "белоэмигрант" и "злобный враг советской власти".

В Советской литературной энциклопедии, издававшейся в 1929–1939 годах, Георгия Иванова нет. В четвёртом её томе, вышедшем в 1930 году, имеются статьи про четырёх Ивановых — Всеволода (советского беллетриста), Вячеслава (российского символиста), Ивана ("реакционного" литературоведа) и даже какого-то Петра (пролетарского графомана-от-станка). Но Георгия Иванова там нет. Его — с точки зрения ответственного редактора этого издания Анатолия Луначарского и его партийных товарищей — просто не существовало.

В данном качестве — несуществующего литератора — Георгию Иванову суждено было пробыть в Советском Союзе ещё больше тридцати лет. Запрет на его имя был снят ещё при Хрущёве, но — только на имя, не на книги. Потребовалось ещё два десятилетия — для того чтобы в Советском Союзе сначала в 1987 году появилась первая публикация стихов Георгия Иванова в периодике, затем, в 1989-м, вышла первая книга, а ещё через четыре года — и целое собрание сочинений в трёх томах. У которого имелось, правда, неимоверное количество изъянов — и в плане работы редактора-составителя, и особенно по части изобиловавших различными несуразностями примечаний, — но что могли означать все эти "отдельные недостатки" по сравнению со свершившимся фактом. Фактом, который сам Георгий Иванов не только предвидел, но и предсказал — в своём знаменитом предсмертном стихотворении:

В ветвях олеандровых трель соловья.
Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я
Кончаю земное хожденье по мукам,
Хожденье по мукам, что видел во сне —
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами[9].

* * *

Предсказание поэта сбылось. Он в Россию вернулся — своим творчеством. Однако сама она по-прежнему — и три десятилетия спустя после его возвращения — не свободна. Власть в России вскоре после краха коммунистического тоталитарного режима была узурпирована хунтой, состоящей из прямых последышей большевиков — тех самых, которые воспринимали поэта Иванова как своего лютого врага и бесились от осознания того, что лишены возможности превратить его в гулагерную пыль. "Неправильные" книги они, правда, в отличие от своих предшественников, не запрещают. Но это — пока. Хотя дело идёт именно к этому. И если оно до этого дойдёт, то и книги они непременно запрещать станут, и фильмы, и картины, и длину юбок начнут регулировать, и ширину брюк. Не говоря уже о причёсках и абортах. Всё это непременно произойдёт, если только граждане России не положат предел дальнейшему существованию этого ублюдочного режима. А вследствие того, что желающих помогать им в этом из-за границы как-то совсем не наблюдается, да и атомную бомбу на Кремль никто бросать не хочет, — делать это придётся им самим. Поскольку больше некому.

 

[1] См.: Иванов Г. Розы. Париж, 1931. С. 33.

[2] Иванов Г. Восемь стихотворений // Современные записки (Париж). 1931. № 47. С. 225.

[3] Иванов Г. Стихотворения // Новый журнал. 1952. № 31. С. 111.

[4] Со времён увлечения ура-патриотическим стихотворчеством в начальный период Первой мировой войны. Эти вирши, публиковавшиеся в 1914–1915 гг. в петербургской периодике, частично вошли в третью поэтическую книгу Г. Иванова "Памятник Славы" (1915).

[5] Иванов Г. Стансы // Возрождение (Париж). 1957. № 64. С цензурной купюрой, осуществлённой редакцией журнала, — четвёртая строка в третьей строфе первой части была заменена точками.

[6] Иванов Г. Последний вал: Стихи // Возрождение (Париж). 1950. № 5. См. также: Померанцев К. Георгий Иванов и его поэзия // Континент (Париж). 1986. № 49. С. 328. Опубликовано без двух последних строк.

[7] Иванов Г. Неизвестное стихотворение // Континент. 1987. № 51. С. 359. Публикация К. Померанцева.

[8] Там же.

[9] Иванов Г. Посмертный дневник // Новый журнал. 1959. № 58. C. 106.

Павел Матвеев

Ошибка в тексте? Выделите ее мышкой и нажмите Ctrl + Enter