В то время, когда весь Западный мир, несмотря на почти повсеместный карантин, готовился услышать благую весть "Христос Воскрес!", в почти обезлюдевшей Москве неожиданно остановилось сердце Александра (Шуры) Тимофеевского...
Всего 61 год... Правда, полноценной и полнокровной жизни, но всё равно несправедливо мало. Папа Александр Павлович, большинству русскоговорящих известный с самого раннего детства, в свои 86, слава богу, ещё жив.
Так получилось, что стремление заглянуть за остатки железного занавеса и цензурного порога познакомило нас в самом начале 70-х годов. Неповторимая ретроспектива итальянских фильмов, организованная Госфильмофондом СССР и Итальянской Синематекой в кинотеатре "Иллюзион", приоткрыла нам, ещё только-только перешагивающим кинематографический рубеж совершеннолетия "детям до 16", мир итальянского кино. Для того чтобы достать билет — а Шура, видимо, не хотел просить своего папу о привилегированном положении "брони", — приходилось в постепенно погружающейся в зимнюю пору студёной Москве стоять ночью со списком очереди на продажу заветных билетов. С интервалом, то зорко блюдя очередь под стенами высотки на Котельнической набережной, то отогреваясь в одном из тогда ещё не запирающихся подъездов. Согревая себя либо из термосов, либо кое-чем более согревающим и доступным на российских просторах, затягиваясь сигаретой, мы провели не одну ночь, разговаривая о мире кино и культуры. Конечно, прежде всего, о тогда казавшейся практически недостижимой Италии. Италии с ее искусством, кухней и природой, с её любовью к жизни. В нынешней ситуации последнее высказывание должно прозвучать особенно жизнеутверждающим. В конце концов, всё-таки время Пасхи! Компания была совсем небольшая, человек пять-шесть — не более. Распродажи заветных билетов шли по декадам, так что ночи стали регулярными. Они приоткрывали нам — счастливчикам — запретный в СССР для большинства мир "необрезанных" цензурой советского кинопроката Висконти, Де Сантиса, Росселлини, Пазолини, Понтекорво, Вертмюллер и, конечно, самого легендарного Феллини. Да, легендарного, ведь по тогдашним временам он совсем недавно — в 1963 году — получил Главный приз Московского кинофестиваля со своим бессмертным фильмом "8½". Трудно представить, но, пожалуй, именно благодаря усилиям Григория Чухрая, возглавлявшего в том году жюри, Московский МКФ вписал главную для себя строчку в историю мировой культуры. Увидав в самом начале ретроспективы "Земля дрожит" Лукино Висконти и потом ближе к концу "Сладкую жизнь" и "Джульетту и духи" Федерико Феллини, не попасться на удочку "Великого, давно ставшего не немым" — было невозможно. Наши встречи, разговоры, споры стали регулярны. Ночи сменялись днями просмотров, обсуждением. "Иллюзион", разрушавший советские иллюзии, стал почти на два месяца для нас местом постоянных встреч. Думаю, можно смело констатировать: именно там мы заболели кино по-настоящему.
Для Шуры "болезнь" переросла в образование. Киноведческий факультет ВГИКа был естественным продолжением. Однако киновед в СССР — не самая востребованная профессия, особенно пишущий и оценивающий фильмы не по критериям Отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС, а по высшей — человеческой — мерке культуры. Поэтому естественен был уход в журналистику. Подоспевшие перестройка и гласность позволили писать, что думал и о том, о чём хотелось думать и писать. Жить тем, что было интересно и, казалось, было важным. Постепенно открывался мир. Стала нормальной возможность видеть, читать, слушать всё без цензуры, доверяясь своему вкусу, воспитанному, прежде всего предками, которые принадлежали к настоящей российской интеллигенции. Встречаться с друзьями, вынужденно или сознательно покинувшими самую бескрайнюю страну. Более того — создавать газеты, журналы, старавшиеся говорить со своим читателем на языке интеллигенции, языке культуры, предоставлявшие свои страницы тем, кому было что сказать, а не действующим по халдейскому принципу — "чего изволите!", который опять стал так популярен и востребован в нынешнее время. Кстати, язык Шуры в статьях и в эссе и тем более в жизни был именно интеллигентным. Без вычурности и ханжества, порой не избегающий стыдливо "острого" слова, но интеллигентный, а не подобранный в подворотне, всё больше и больше проникающий и отравляющий нашу жизнь, простите за возможную высокопарность, — русский язык, о котором на словах так пекутся клевреты властных кабинетов.
Шура не мог всего этого ни видеть, ни слышать. Он всё больше отдалялся от массовки. Его словами стали говорить русскоязычные политики новых, освободившихся от советского диктата стран, вернувших себе независимость. Трудная это была работа? Разумеется. Но интересная, так как можно было наглядно видеть, как слово превращается в большую политику. Этим самым словом, мыслью влиять хотя бы в меру возможностей на путь, по которому идет страна.
Жизнь состоялась. Дружить можно было с теми, с кем хотел, а не с кем было нужно. Границы стали преодолимы. Рим, Венеция, Амстердам, Париж, Прага, Берлин, Нью-Йорк, Барселона и т.д., уже не кадрами в фильмах, а тишиной или шумом улиц и площадей встречали его. Безусловно, не только они. Музеи, галереи, концертные, оперные, балетные и кинозалы, рестораны — всё это было неотъемлемой частью его жизни. И вот сейчас, когда из-за пандемии всё это оказалось закрыто, когда стало невозможно преодолеть границы, пойти встретиться с другом... он не выдержал и ушёл в тот мир, где его ждали Висконти, Де Сантис, Росселлини, Пазолини, Понтекорво, Феллини, Тарковский, Параджанов, Нуриев, Любимов, Эфрос, Бунюэль, Кокто, Кислёвский, Вайда, Някрошюс, Фасбиндер, Форман и многие, многие другие оставившие след в мировой культуре. Теперь он с ними, а нам остались его слова, тексты, и воспоминания.
